От края до края – один холод, тундра, лёд. А посреди – город Красинск. Вырос, как царапина на Ольдском озере, и остался надолго. Может быть, навсегда.
Ловят рыбу в море. «Банок» много, рыбы – хватит на всю страну.
На Приморской улице сифонит лютый ветер. Пробирает до костей, раздирает лёгкие, обжигает кожу. Снег привычен, мороз терпим, тьма безлика, а ветер каждый раз горит на щеках как в первый.
И он опасней всего.
Вот и Феликс, который работает на радиостанции «Север» ведущим, заболел. Простудился – несложно в таком климате. Он к такому с детства не привыкал – из столицы сюда приехал. Позвали поработать главным редактором в местной газете. Казалось бы, ерунда – газета маленького города. Не та работа, за которой поедешь на край света.
Но Феликс согласился. Оставил в Москве невесту – мол, ненадолго и скоро вернусь. И поспешил на север. У него то ли прабабка, то ли пращур – отсюда же. Значит, не врут те, кто говорит, что сердце зовёт человека на родину.
И фамилия – Красин. Может статься, его предки и основали город? Может, Феликс и был их наследником? Да только не тот у него характер, чтобы властвовать и княжить.
Он – оптимист, вечно дурачится, любит старую музыку, фильмы прошлого века и играет на старом пианино, на котором западают клавиши.
– Вынеси ты эту рухлядь, Фель, – смеётся Лиза.
Лиза заведует навигацией в порту. Большая начальница, пусть ей даже ещё и тридцати нет. Привыкла командовать. Феликс за ней эту черту знает и только смеётся.

Наша компания разношёрстная: местные заменяют приезжим семью.
Север – это место, куда каждый от чего-то сбежал. От тисков высоток, от одиночества в толпе, от серого и одинакового существования без подвигов и гордости за каждый прожитый день.
– Никакая не рухлядь, а отличное пианино, – это вступаюсь я.
– Зоя, ценительница прекрасного, – смеётся Лиза, и я не знаю, истолковать ли это как комплимент или как насмешку. Заглядываю ей в глаза, а они – добрые. Значит, уважает. Словно я могу увидеть то, что ей, Лизе, недоступно.
А по мне, красоту понимает любой. Просто для всех она в разных вещах.
Я – фотограф. Меня сюда тоже когда-то заслали – в командировку. Только у меня здесь предков нет.
Но север – он такой. Полюбишь – и уже без него не сможешь. Лес кранов, вьюги, полярная ночь. Как не влюбиться? Северные сияния, опять же…
А главное – люди. И Феликс, и Лиза, и Костик, муж её, инженер. Он как раз местный, здесь родился. Уезжал в Петербург учиться – но всё-таки вернулся.
«Важны только те места, в которые возвращаешься», – сказал он, провожая меня на самолёт, когда я попыталась вернуться.
Утешить тогда хотел. Ну, я подумала, что утешить. А это было никакое не утешение, а только напутствие. Пойми, мол, что теряешь. Пойми – и вернись.
Я долго думала. И снова взяла билет до Красинска.
Так мы и живём. Температура стремится в минус, ветер солёный, да ещё и горячую воду почему-то зачастили отключать. Только чайником и спасаемся, а тепло сердец хоть и универсально, но в минус тридцать и его так отчаянно не хватает.

***

Феликс не собирался работать на радио. У него и голос, как ему кажется, не очень подходящий для такой ответственной работы. И работы в газете ему предостаточно – часть домой забирает, возится со статьями до ночи.
«Одну вечернюю передачу. Подмени ведущего, а? У тебя голос жизнерадостный, ты отлично подойдёшь».
Ведущий сбежал куда-то в центральную Россию. А Феликс остался на радио. Как-то так вышло, что у радиостанции стремительно сокращался штат, так что в итоге он и тексты писал, и плейлисты подчас составлял.
Но непрофессионализм сказывался. Радио понемногу стало каким-то любительским, уютным, «для своих». Люди звонили в эфир поболтать, рассказывали Феликсу о своих проблемах, делились мыслями. Когда радио вновь урезали финансирование, пришлось открыть креативный клуб при радиоточке и придумывать всё самим.
Туда и я в своё время вошла. И Лиза с Костиком. И Арина, и Даша Каменева, и даже Тимофей Ладушкин, который эту затею с радио высмеял и всячески пытался перекрыть (об этом – отдельная история, не здесь и не сейчас).

Так или иначе, голос Феликса раздавался в эфире два раза в сутки. В восемь утра и в восемь вечера. Каждый день, без перерывов на праздники и воскресения.
– Ты – символ стабильности! – заявила Даша однажды. – Всеобщий гарант благополучия!
Феликс вздохнул. Лицо его неуловимо перекосило. Он будто разозлился.
– Если бы я мог гарантировать кому-то благополучие... – он выдержал паузу. – Хотя бы себе.
В тот вечер ему позвонила невеста и сказала, что она устала ждать его и ездить к нему «в этот проклятый дубак». Так что отныне она встречается с коллегой по работе. А он пусть сообщает вечерние новости пингвинам.
– Пингвины в Антарктиде водятся, – кипятилась Лиза. – Дура!
– Её тоже можно понять, – тихо защищал её Феликс. – Она была тактична. А про наш «проклятый дубак» она в другой раз сказала. Когда ещё никого себе не нашла. Когда скучала.
Такой уж он был, этот Феликс. Не осуждал. Входил в положение…
Легко ли любить кого-то, кто далеко-далеко, за много километров, у самого холодного моря? И ладно бы был героем, а тут так – журналист.
Но не герой ли тот, кто вселяет в кого-то уверенность в завтрашнем дне?
В конце концов, все мы были немного полярники…
– А ты бы – ты бы так с кем-нибудь поступил? – спросила я тогда.
– А меня там не было, понимаешь?
И в этом он весь. Никогда не отвечал прямо, всегда уклоняясь в сторону какой-то кружной дороги. Ему не хотелось ранить людей. А может, когда-нибудь и хотелось, да только он этого делать никогда не любил и не умел. Не его поле деятельности. И оставалось только растерянно шутить или просто молча хмуриться, куда больше недоумевая, нежели злясь.

***

А теперь он простудился, и очень серьёзно. Температура снова зашкаливала. Но теперь уже вверх. Я ухаживала за ним, как могла. По ночам он иногда бредил, и тогда всё обращалось в какой-то кошмар. Я правила фотографии для газеты на своём ноутбуке, сидя на другой половине кровати и стараясь не вздрагивать от каждого шороха.
Любой звук делал комнату невыносимо душной, словно наполняя её своим собственным жаром. Под утро мне тоже становилось плохо. Я шла на кухню, ступая босиком по холодным истёртым половицам. Наполняла граненый стакан водой. Ставила на прикроватный столик. И уходила к себе сквозь ночной, воющий ветрами Красинск.
Он думал, я покидаю его дом в одиннадцать вечера, как мы и уговорились. Но как можно оставить человека, которому так плохо?
Каждое утро он умывался, глотал новую порцию антибиотиков и тащился на радиостанцию. Я его за это ненавидела. Зачем было столько усилий с моей стороны, если он снова идёт подставляться под зимний ветер и рвать глотку. Хоть бы такси взял…
Хотя какое такси, когда за ночь опять намело по колено снега.
– Неужели никто не может проводить эфиры вместо тебя?
– Если моя работа не нужна мне самому, то кому она вообще нужна? – философски заметил он.
Вопросом на вопрос. Всё тот же Феликс, даже если обычную бледность сменила опухшая лихорадочно-розовая маска, называемая по нелепой ошибке – лицом.
«Всем-всем жителям Красинска…»
Я слушала его срывающийся голос и плакала.

***
Выздоровел. Не моими усилиями, но с моей помощью. А впрочем, он бы и один справился. В Феликсе жила какая-то нечеловеческая жажда жизни, неубиваемая радость, которую никому и никогда не удавалось сломать или даже нарушить. Разве что на краткое мгновение.
Счастливый Феликс – так его называли – приносит городу уверенность и удачу.
Хотелось бы приносить ЕМУ удачу.
– Каково это? – полувопросительно-полуутвердительно сказала Лиза. Она не стеснялась говорить правду. Мне это в ней всегда очень нравилось.
– О чём ты? – уточнила я, ругая себя за эту привычку – отвечать вопросом на вопрос. Мне эта манера не шла. Я всего лишь перенимала чужую привычку.
– Претендовать на всеобщее?
Понимая, как глупо это звучит, она делает вид, что улыбается. Но ей совсем не смешно. Ей меня жалко, и это слишком противно.
По больному бить надо тоже уметь. Лиза умеет. Она в большие начальники без такого таланта и не пробилась бы. Но иногда я теряла Феликсову привычку входить в положение. Может, от этого мой голос иногда звучал так неоправданно резко и грубо.
– Все любят.
– Но в четыре утра у постели простуженного не сидят.
Что, в принципе, резонно. Но кто-то всё-таки должен?

***

– Знаешь, я вот удивляюсь, – говорю я своему отражению. – Зачем это?
– Зоя. Двадцать четыре года. Беседует с зеркалами, – резюмирует Феликс и смеётся. Я бы ответила что-то веское, только сердце слишком сильно разрывается. От радости.
– Ты здесь откуда?
В двенадцатом часу радиоточка наконец опустела. Креативный клуб, в смысле. Утреннюю программу мы продумали, вечернюю тоже.

Мне некстати вспоминается тот день, когда его невеста звонила сообщить о разрыве. Тогда у нас двое суток ротировались только «The Beatles». Видимо, это помогало Феликсу справиться с грустью или что-то вроде того. Но и это было неплохо. Мы опасались, что станция будет молчать.
– У меня к тебе благодарность, – говорит серьёзно.
У меня в голове проносится миллион мыслей. Лиза рассказала ему?
Но нет, только слова про помощь с вечерним эфиром. А ведь это меньшее, что я могла сделать. Причём не для него, а для радиостанции. Для сердца нашего города.
– Да, я так и думала, что ты об этом.
Снова смех. Но глаза – добрые.
– Разочарована.
– Ничуть.
И откуда такие слова старомодные на ум лезут? Словно я и правда на него сержусь. И зря. Правильные поступки не требуют благодарности. Да и не такой уж подвиг.

Как-то не сговариваясь мы ставим чайник и садимся пить чай.
– Ты знал, что я здесь?
– Шёл домой. Увидел свет. Зашёл.
Только в руке у него ключ от радиоточки. Не собирайся он сюда, не стал бы брать и ключ. Тем более, что его эфир закончился давным-давно.
Мы сидим и обсуждаем эфир. И пропускаем момент вечернего обхода, когда охранник закрывает все двери.
Теперь мы заперты внутри здания. Словно этого недостаточно, во всех помещениях выключается свет. Так что мы сидим в комнате, освещаемой только фонарями. Из-за густого снега они светят мягким рыжим светом, оставляя длинные дрожащие тени от предметов.
– Придётся ночевать здесь, – вздыхает Феликс.
Какая жалость.
Можно пойти и разбудить охранника. Но мне не хочется брести по снегу сквозь ночь. Феликсу, кажется, тоже. Он вытаскивает из ящика пледы.
Ветер завывает. Подойдя к окну, я разглядываю белую змею позёмки.
Прихлёбываю остывший чай. Тяну время.
– А ведь знаешь, нашему поколению прививают романтику каких-то нелепых мелочей. Кофе, пледы, камины… целый культ! А ведь я, когда по северу скучала, тосковала по ощущению, что я – среди первых. Первопроходец, можно сказать. Ну как раньше, люди ведь хотели стать космонавтами. Вот и мне кажется, что важно только такое… великое.

Феликс смотрит на меня. И я вдруг понимаю, что он в чём-то согласен. На этом мне стоит замолчать, потому что из-за усталости моя речь становится достаточно бессвязной.
Но я спрашиваю:
– Что ты об этом думаешь?
– Удивлён, как с таким недосыпом люди могут так долго думать.
И потом добавляет так тихо, что приходится читать по губам:
– Спасибо… Зоя.
Он не уточняет, за что.
Можно ли чужое имя произнести как знак отличия?

Снег валит густой стеной. Красинск плывёт в холодной, усыпанной звёздами Вселенной. У этого города есть свой голос – властный зов, который призвал этого светлого человека, и гордую Лизу, и даже меня.
«Мы – полярники», – одними губами говорю я. Это моя мантра.
Море где-то вдалеке. Мне не видно. Оно покрыто льдом, и это ещё надолго.
Но я знаю – оно там есть. Море…

***

Я просыпаюсь ровно в восемь утра от звуков, которые изливаются из динамика. Транслируется утренняя передача.
«Всем-всем жителям Красинска!..»
Протягиваю руку, чтобы взять телефон, и едва не сбиваю чашку горячего чая. Отпиваю глоток и грею ладони. За окном густо валит снег.
На заднем фоне идёт передача, я слушаю, и почему-то мне становится трудно дышать. Кажется, будто внутри меня разливается что-то тёплое, даже горячее, нечто большее, чем я. Оно выплеснется, расплавит оконное стекло и растопит весь лёд Арктики.
И в этот момент даже воздух в комнате – всё равно вы мне не поверите! – с в е т и т с я.

Городские сказки | Катерина Лисицына

Предыдущий  Следующий